ДАСТ ГОСПОДЬ ПО СЕРДЦУ ТВОЕМУ
История первая.
... Моя крестная мать, бабушка моя, учила меня: «Саша, если ты заболеешь, если что потеряешь, заблудишься или испугаешься, молись Богу, и Бог тебе поможет».
И я начал молиться. Я все куда-то шел и молился: «Господи, помоги мне. Господи, приведи меня домой». Куда мы шли я не понимал; как мы вышли из переулков на прямую улицу и куда дальше идти, я не знал. Вокруг обступали большие дома, все какие-то нежилые, чужие и непонятные. Но чем страшнее и непонятнее было вокруг, тем горячее я молился и просил: «Господи, приведи меня домой».
Я просил Божию Матерь, Святителя Николая. Улица кончилась, и я остановился. Прямо и направо была широкая площадь с высокой стеной. Я бы никогда не решился перейти эту площадь. Но налево было еще страшнее. От поворота, стуча и громыхая, непрерывным потоком катились ломовики.
Что же делать? Куда дальше идти?
И тут кто-то наклонился ко мне и сказал: «Дети, идите за мной!» Это была женщина – старая, как моя бабушка. Только бабушка была сгорбленная, а эта, когда выпрямилась, - худая и высокая. И сказала она так ласково, когда говорила бабушка, когда крестила меня на ночь. Голова ее была закутана в черный платок, и этот черный платок ниспадал ей до ног и закрывал ее всю. Она еще раз оглянулась на меня и пошла налево – туда, где с грохотом катились ломовые.
Мой испуг улетучился. Раз она сказала, чтобы мы шли за ней, чего же было бояться? Она шла не рядом с нами, а впереди шага на четыре, но я все время ее видел Рядом сновало много людей, но все они не загораживали ее. Стоило мне посмотреть вперед, и я ее видел, видел все время, как она шла, как она иногда поворачивала голову и взглядывала на нас. Она была точно выше всех, точно шла над всеми. Нас окружало столько народу, что я подумал, не потеряться бы нам с Сережей, и еще сильнее сжал его руку. Моя детская резвость стала пробиваться сквозь тревогу, и, глядя вперед, я все-таки успевал заметить и то, что было кругом.
Мы шли по большому мосту. Через перила была видна вода и внизу – лодки бараки, и это было гораздо интереснее, чем вид с Устьинского моста. Потом мы перешли мост и оказались на другой улице, очень узкой. Здесь народу, шума и тесноты было еще больше.
Но все это было мне нипочем: я видел ее перед собой, ее голову под черным платком и не боялся. А кругом было столько лавок и магазинов, сколько я никогда не видел. Они лепились одна к другой и даже в два этажа. Я так все разглядывал, что не заметил бы улицу, уходящую налево, но вдруг я остановился. А где же?... Я не видел больше черного платка. Ее не было там впереди, но я услышал ее голос: «Теперь ты знаешь, где ты, и найдешь свой дом». Она говорила очень тихо, как бы издалека! Где была она? Возможно я уже и не думал о ней. Все, что только что тревожило меня, забылось от той безумной радости, которая меня охватила: я смотрел вокруг себя и все узнавал. Это были наши Садовники, только с другого конца. Как все это было мне знакомо! Ведь этим путем мы, мальчики: я, Сережа, Миша, Костя – так часто ходили в гости к нашей бабушке. С того угла мы поворачивали на Канаву и шли в Кадашевский переулок, где бабушка жила на церковном дворе у Воскресения в Кадашах.
В каком же я был восторге, что я могу все узнавать и называть. Вот красная церковь, где во всю стену за стеклом образ Георгия Победоносца на белом коне, он бьет копьем прямо в красный язык змея.
А вот дом, где я родился. Когда Варя ходила к Мусуриным, она и меня брала с собой. Там я играл с Клавой в куклы, или она приводила меня к ним на галерею, где окна были из разноцветных стекол – синих, желтых, зеленых. И когда я вставал на скамеечку и прислонялся к ним, все было то синее, то желтое, то зеленое.
Дальше вбок по переулочку была церковь Николы Заяицкого. Бабушка говорила, что здесь меня крестили, а мама водила нас сюда причащать. А вот бани, куда мы ходили с папой. Сейчас же за банями начинается Устьинская площадь, и я вижу столики ее толкучки. Вот и крыша нашего дома. Мы, наконец, пришли.
Дома я ничего не сказал. Сережа тоже молчал. Если бы я стал рассказывать, может быть, он что-нибудь прибавил бы, но я ничего не говорил. Так все это прошло и забылось.
Забылось ли? Нет!
Часто и гимназистом, и потом взрослым я вдруг задумывался. А кто же была эта светлая старица, которая выручила нас тогда из беды? Я вновь и вновь слышу ее голос: «Дети, идите за мной». Я вижу ее, покрытую черным платком, точно в мантии монахини, и как она шла, возвышаясь над людьми.
Бог дал мне долгую жизнь. Умерли все: и Сережа, и Костя, и Миша, и Леонид, и моя Варя, и Маня.
Умерли мои дорогие мамочка, и папа, и незабвенная наша бабушка. Я остался один, и жизнь прожита. Она была трудной, полной опасностей и всяких страхов. Сколько раз я мог бы погибнуть, сколько раз я был на краю беды! Сколько раз, привлеченный манящей красотой, неосторожно заглядывал за предостерегающе поставленную стену и, вместо красоты, видел там ад и ужас, безобразие и грех. Но никогда, никогда я не был оставлен Богом. Его помощь держала меня и выводила из всех бед. Что же спасло меня? – МОЛИТВА.
Моя молитва, которую я пронес по жизни, как свечу от 12 Евангелий, была разной. То она горело ярко и чисто, то затухала, и только крошечный огонек дрожал, готовый погаснуть от ветра, которым дул на нее страшный мир. Но я защищал этот гаснущий огонек и сердцем и рукой. Защищал потому что у меня был опыт молитвенного чуда в моей первой в жизни беде.
Когда, заблудившись в переулках Китай-города, я остановился на углу Средних рядов, то, конечно, в своем испуге и смятении я не подозревал, что стою перед моим желанным Кремлем. Я не вошел в него, но туда устремилась моя молитва. И в Вознесенском монастыре у Спасских ворот святая преподобная Евфросиния, великая княгиня Московская, встала из своей пречистой раки, явилась мне, ребенку, путеводила и привела меня домой. Так я верю.
История вторая.
Был один особенно тягостный день. Под вечер, когда стемнело и в комнатах зажгли лампы, все куда-то подевались, и я прошмыгнул к Сереже, встал рядом и стал смотреть на него. Чем больше я смотрел, тем мне делалось страшнее. Сережа меня не видел. Его глаза были открыты, но они ничего не видели. Он не дышал, а хрипел. Я совсем перепугался. Мне стало его нестерпимо жалко. Я не понимал, почему никого возле него нет. Мне надо было кого-нибудь увидеть.
Я пошел в коридор, из него в гостиную. Она была темной, но в кабинете папы горел свет, и дверь туда была приоткрыта. Все еще подавленный страхом, с каким я отошел от Сережи, я тихо приблизился к двери. Папа сидел в кресле перед своим письменным столом. Мама - сбоку на стуле, около лампы, она плакала. Меня они не видели. Они говорили о Сереже. Мама все плакала и говорила, что Сережа умирает. Вдруг отец сказал: «Ну что ж теперь плакать. Надо подумать, как и где заказать гроб». Он придвинул к себе счеты и стал на них щелкать. Меня охватил такой ужас, что я убежал.
«Сережа умирает! Сережа умирает!» - Я кинулся к себе в комнату, упал на колени перед Казанской иконой Божией Матери. Я даже не молился, а только рыдал. Потом из моего отчаянья стали складываться бессвязные слова молитвы. Не подымаясь с пола, я все просил: «Господи сделай... Господи..., Господи, пусть Сережа не умрет. Господи сделай, чтобы Сережа стал здоровым». Я видел только икону Божией матери. Все остальное пропало. Слезы заливали мое лицо. Я не помнил, когда начал свою молитву, сколько прошло времени. Я устава, но ужас снова охватывал мое сердце, и я опять просил: «Господи, Ты можешь. Скажи, чтобы Сережа не умер...»
Наконец я изнемог: слезы утихли, я поднялся с пола. Ноги меня не держали. Я едва дошел до Вариного стола, где горела лампа. Перед лампой лежало Евангелие, я безотчетно раскрыл его и прочел: иди, и, как ты веровал, да будет тебе ..(МФ. 8, 13).
Я еще не понял, что случилось, но пошел из комнаты.. к Сереже. Я шел очень тихо, но увидел, что мама сидит у его постели и делает мне знак рукой:
- Саша и. Сережа уснул.
А через три дня он уже сидел в постели, завязанный теплым платком, весь обложенный подушками. Мы принесли к его кровати столик, поставили кругом его любимые игрушки – крепости, домики, которые он так любил вырезать и склеивать. Маня с самой большой куклой встала возле него, и я их торжественно сфотографировал. Как я был счастлив, как я радовался!
А Сережа? С этого года он прожил еще около сорока лет. Но больше половины из них прошли вдалеке от меня. Когда я сейчас вспоминаю его гимназистом и очень недолго студентом, когда перебираю в памяти годы нашей совместной жизни, возвращаюсь мысленно в пору его молодости, первое, что изумляет меня, - это то, что Сережа больше никогда не был счастлив.
От Соловков до якутской тайги он исходил все наши русские дебри и потьмы. Тридцать лет его гноили по тюрьмам, гнали без передышки и сроков из одной ссылки в другую, преследовали без жалости, мучили, мучили и наконец убили.
Может быть, любовь Божия оградила бы Сережу от его страданий, если бы в тот вечер господь взял его, юного отрока, к Себе? Но почему же Бог не отверг моей молитвы? Нам ли знать судьбы Божии? Мне ли упорствовать в своей воле?
Господи, сотвори то, что угодно Тебе, что избирает и назначает для нас Всесвятая воля Твоя.