ТРОПИНКА, БЕГУЩАЯ В ПОЛЕ
Тамара Мурунова

Еще стоял август, но по утрам в форточку уже тянуло холодом. Холод этот и будил Зою Сергеевну. Она подтягивала в подбородку одеяло и долго лежала так, не отрывая глаз, слушала город.

В открытую форточку вместе с утренней свежестью вплывали и звуки пробуждающегося дня: хлопанье дверей в поездах, цоканье каблучков по асфальту, голоса, смех…
Потом Зоя Сергеевна открывала глаза и первое, что видела, была ее любимая картинка: простенький пейзаж с голубыми далями, золотистыми полями и узкой, петляющей меж ними тропинкой, уходящей к этим далям. Зоя Сергеевна не знала ни автора картины, ни ее названия, картина просто нравилась ей, и все. Потому что когда она смотрела на нее, то возникало ощущение, что это вовсе не картина, это просто то, что ее окружает. Ты не на поле и дали смотришь, ты сама бредешь по этой тропиночке, ощущая всей грудью струящийся чистый воздух, тишину вокруг. Зое Сергеевне казалось, что иногда она даже чувствует твердость земли под своими ногами.

Правда, за годы неподвижности она начала уже забывать, что это вообще такое -  твердость под ногами. Целыми днями Зоя Сергеевна лежала в постели, видя перед собой потолок да кусочек неба в верхнем углу оконной рамы, и эта картинка, случайно купленная у уличного художника, была, пожалуй, тем немногим, что так напоминало ей о прежней жизни. Той жизни, когда и голубые дали, и извилистые тропинки были естественными, как бы сами собой разумеющимися были и движение, и упругость походки, и легкость самого шага.

Раньше она не думала, что это может быть так прекрасно – голубизна воздуха и золотистая россыпь полей с петляющей в них тропинкой, на которые хотелось смотреть и смотреть. Часами. Вбирать взглядом, впитывать в себя. Художник, выхвативший зоркой своей кистью этот уголок земли, наверное, знал, что он оставлял на своем полотне, что дарил людям. И даже. Когда в комнате становилось темно, когда наплывающие из окна сумерки размывали краски, топили во мраке картину, Зое Сергеевне казалось, что она чувствует струящуюся с полотна теплоту. И в темноте, уже невидимая глазу, картина все равно жила: золотились поля, бежала, петляя, тропинка…

По ночам она подолгу не спала – слушала город. И это было так же интересно, потому что это тоже была жизнь. Своя, наполненная звуками, шумами.
Вот прошуршала по асфальту и остановилась, озарив окна дома светом своих фар, машина. Вот прозвучал чей-то легкий, будто всплеск серебряного колокольчика, смех. Вот, бренча гитарой, прошла группа подростков. Порой молодежь гомонила почти до рассвета, и в такие ночи Зоя Сергеевна вообще не спала. И тогда наутро муж говорил:
- Все, я буду закрывать на ночь форточку.
Он говорил это, вроде, сердито, делая строгое лицо, но Зоя Сергеевна совсем не пугалась, потому что она знала, что по-настоящему ее Павлуша сердится не умеет, тем более на нее, свою жену, которую иначе чем Заинька он никогда и не называл и которую баловал всю жизнь, как балуют только самых дорогих и любимых женщин.
- Ну, конечно, - говорила она, делая обиженное, как у капризного ребенка, лицо. – И я буду задыхаться, да? Буду всю ночь без воздуха?
И тоже понимала, что совершенно не сердится, совсем-совсем не обижена. Просто так нужно было говорить, нужно было возмущаться, делать вид, что ничего не случилось и это лишь небольшая перебранка между мужем и женой, какая и бывает всегда у супругов, когда она живут долго-долго и когда не хотят уступать один другому.

Зоя Сергеевна лежала уже пятый год. Поначалу легкое недомогание, слабость, которым она не придала значения, а затем и последующие боли сделали то, что она совсем не поднималась с постели. За редким исключением, когда муж, обложив со всех сторон подушками, сажал ее на кровати. Да и тогда голова ее плыла, комната, казалось, качалась, будто на волнах. И она цеплялась за Павла, боясь, что сейчас упадет.
- Да я же держу, как ты упадешь?..
Павел подбадривал ее , утешал, и она на какое-то время затихала в его руках.

По утрам муж уходил на работу. Зоя Сергеевна слышала, как он просыпался в соседней комнате, как скрипел дверью в ванной, как брился, долго жужжа электробритвой. Потом он заглядывал к ней.
- Как спалось Заинька?
Утро ее всегда радовало – наступал новый день, жизнь продолжалась.
- Я сегодня, наверное, задержусь, приду на часок попозже. Ты продержишься без меня?
- Если нужно, - ласково улыбалась Зоя Сергеевна, подставляя мужу для поцелуя щеку. – Ты знаешь, что я у тебя героическая женщина.
…
Зоя Сергеевна лежала в тишине квартиры, полной каких-то своих шорохов, звуков, и с нетерпением ожидала того момента, когда в прихожей щелкнет замок, послышится приглушенный кашель, стук снимаемой обуви, и в комнату, приоткрыв дверь, заглянет улыбающееся и такое дорогое лицо мужа:
- Ну, как тут моя Заинька? Заждалась, наверное, меня?

И мир сразу изменится, и оживет комната, наполнится новыми звуками, и вкусно запахнет подогреваемой едой, да и сама еда покажется невероятно аппетитной, и вообще все будет прекрасно и здорово, и любимая картина ее с петляющей в полях тропинкой тоже как будто станет ближе, доступнее, будто раздвинутся деревянные рамки, будто раздвинутся стены, впустив ее в тот полузабытый, но прекрасный мир.
А потом Павлуша будет сидеть рядом, держа ее руки в своих руках, и рассказывать о том, как прошел у него сегодня день, что успелось и не успелось, и что пришлось отложить до завтра. А она, глядя в постаревшее, но все такое же прекрасное, любимое лицо мужа, будет думать о том, что она все равно очень счастливая женщина, любимая и желанная. И еще о том, что все эти годы прошли как одно мгновенье – прекрасное и светлое, в котором, кажется, не было ни одного затуманенного дня, ни одной грозовой тучки. И все потому, что рядом всегда был он, ее Павлик, ее радость, ее опора, ее первая и единственная любовь. И она обязательно будет жить ради этой любви. Пока бьется сердце, покуда будет нужна ему.